Тьма непроглядная: Рассказ из гаремной жизни (6/7)

Совсем уже стемнело, когда Суффи вернулся домой. Дорога была неблизкая, и пока что, — все равно в потемках никому не видно, — он свою медаль спрятал за пазуху, но, подъезжая к воротам, сколол концы ленты булавкою прочно и «возложил» знак отличия себе на шею «по установлению». Джигит его поскакал вперед, распорядиться осветить подворотный проезд и передний двор, но на этом дворе было пусто, служащие при караван-сарае еще не вернулись, и только двое конюшенных джигитов встретили хозяина, да вдобавок еще не сразу заметили блестящую медаль и огненно-красную ленту…

«Эко слепые олухи!» — чуть не вслух подумал Суффи, медленно слезая с коня и еще медленнее расправляя ноги. — Свети ближе!

— Ох, поздравляю, таксыр, — обратил наконец внимание на что следует один из джигитов.

— Поздравляем! — поклонился и другой.

— От самого генерала, пожалован и отличен за верную и хорошую службу, — будто бы равнодушным тоном проговорил Суффи, направляясь на женскую половину.

— Ой! ой! — раздалось за ним вслед.

— Поди, завтра большой праздник сделает на радости.

— Завтра не завтра, а без «томаши» не обойдется.

— Это, понимаешь, совсем такая, как у бухарского посланника, помнишь, приезжал?

— Еще важней, — пояснил джигит, сопровождавший хозяина. — Та меньше и лента у той без дорожек, гладкая, синяя, а эта, вишь ты, как огонь красная.

— По халату нам подарит… это верно.

— Да и подарит… Вы что думаете?..

В общей женской сакле все были в сборе, даже Эстер вышла из своей каморки. Все три жены и сама улькун-ханым принарядились почему-то не по обыкновению; ярко горели четыре фонаря на стенах, пятый на полу, освещая накрытый дастархан. Эстер сидела несколько в тени, наклонив низко голову, словно рассматривая нагрудник, зато Хатыча и Сары-Кошма так и выпятились к свету. Улькун-ханым сидела несколько поодаль, не особенно ласково глядя на вошедшего; она даже бровью не повела, заметив новое украшение на груди Суффи. Это она устроила торжественную обстановку встречи всем домом; она и ждала этой минуты, и боялась ее. Сердце старухи билось усиленно, она как бы изучала выражение лица Суффи, вперед хотела прочесть, что-то он скажет, как произнесет наконец свое роковое решение.

«Неужели же он совсем отдался чарам русской колдуньи, неужели же рискнет на такой неслыханный проступок против религии и старых обычаев?.. А может быть, и опомнится вовремя… Аллах многомилостивый, помоги, спаси от конечной гибели!..»

И губы старухи неслышно шептали молитвы.

«Что же они молчат, дуры бестолковые?» — подумал Суффи Казиметов.

Хатыча и Сары-Кошма вытаращили было глаза от изумления, но Улькун-Курсак так на них взглянула, что они и рта разинуть не посмели.

— Это тебе Олга подарила?..

Суффи даже вздрогнул от этого и как будто знакомого, и будто чужого, не слыханного до сих пор голоса.

Глаза Эстер горели, теперь уже прямо устремленные на него, ее тонкая рука, с судорожно вытянутым указательным пальцем, чуть не в упор касалась медали на красной ленте.

Удивленно взглянул на нее Суффи, и на других всех посмотрел тоже.

— Ах ты, неразумная! — проговорил он, улыбнувшись. — Это не Олга, это орден, большой и важный орден, и жалует только такими орденами сам Ак-Падишах своим лучшим слугам за их верную и хорошую службу.

— Перемени веру, может быть, еще больше получишь, — сорвалось с языка у улькун-ханым.

Хотела про себя сказать, а вышло довольно громко. Суффи услышал, брови у него сдвинулись.

— Вы, ханым, говорите глупости! — произнес он. — По вашему положению и по вашим летам, кажется, не следовало бы.

— Сдуру сорвалось! — проворчала старуха.

— То-то.

— А лента-то, лента какая красивая! — всплеснула руками Хатыча.

— Дорого стоит такая! — заговорила Сары-Кошма. — Ай-ай — важная!..

— Покажи сюда! Дай-ко, — снова протянула руку Эстер.

Суффи осторожно снял с шеи медаль и передал ее своей любимице. Другие жены быстро переползли к ней, и все трое стали с любопытством рассматривать диковину, только Улькун-Курсак осталась на месте.

Главе дома почему-то захотелось задобрить эту угрюмую старуху, он принялся подробно рассказывать ей, как встретил генерала, что он такое ему говорил… все подробности рассказал, умолчал только о том, где произошла эта счастливая встреча.

— Я вот, — продолжал он, — завтра же надену это, когда через базар в караван-сарай поеду, послушаю, что будут говорить другие купцы…

— А хорошего мало говорить будут, — покачала головою старуха, — я знаю, что скажут: скажут, — Улькун-Курсак понизила голос до тихого шепота, чтобы кроме Суффи никто не мог услышать, — скажут, что за почет, да за эту медаль, почтенный купец Суффи Казиметов, старшина базарного совета, лучшую жену свою генералу продал. Оттого и в город ее перевез, чтобы к русским поближе… Хорошее дело сделал уважаемый Суффи Казиметов!.. Вот что на базаре говорить будут.

Такого оборота дела Суффи не мог предвидеть. Вся кровь хлынула ему в лицо.

— Ханым! — вскрикнул он громко. — Да как у вас язык повернулся сказать подобную мерзость… да как…

— Что кулаки сжал? Не бить ли меня собираешься?.. Что же, бей! Подними руку на мать своей первой жены. Только этого еще и недоставало… Только погоди, — дай всем разойтись… Пусть идут все по своим саклям. Дай мне с тобою глаз на глаз поговорить надо. И то много времени потеряно.

Старуха с таким достоинством проговорила это, так решительно и смело смотрела в глаза Суффи, что тот смутился и произнес сдержанно:

— Ну, пусть уйдут.

— Ступайте! — приказала старуха женам.

Хатыча и Сары-Кошма не заставили повторить приказания. Эстер словно и не слыхала вовсе, продолжала сидеть, перебирая пальцами красную ленту.

— Уходи и ты, моя добрая козочка! — ласково повторила ей улькун-ханым.

Эстер мельком взглянула на Суффи — и не двигалась с места.

— Я поговорю с ханым и сейчас же приду к тебе, — обратился к ней Суффи. — Что мальчик наш, спит?

— Спит, — прошептала джюгудка. — А я спать не буду… Эстер теперь никогда спать не будет… Ей некогда спать… она смотреть должна… Ух, как смотреть должна! Ни на одну минутку глаз не спускать…

— Да что с нею? — изумился Суффи и вопросительно взглянул на старуху, да так для той неожиданно, что та не успела принять должное выражение. Она все делала какие-то знаки Эстер, подмигивала ей глазом, чтобы та не расходилась во всю, да не проболталась бы, о чем не нужно. Эти знаки Суффи и заметил.

«Эге, опять за прежнее принялась баба, не присмирела еще…» — подумал он.

Улькун-Курсак тяжело поднялась с места, подошла к упрямице, обняла ее, и чуть не силою потащила к двери, шепча ей что-то на ухо. Та рванулась было, но потом пошла без сопротивления.

— Ну что же, будем говорить, — начал Суффи, выждав, когда домоправительница, проводив Эстер, вернулась на свое место.

— Слушай, Суффи. Ты умный человек и хороший мусульманин, а все-таки выслушай и меня, старуху. Ведь ты много меня моложе. Ведь ты еще неразумным мальчишкою был, когда я твою первую жену родила. Я твой и дом устроила, я и блюла его чистоту, честь твою охраняла, — всех вас уму-разуму учила, и было ли от того худо? Ты меня прежде во всем слушался, — а потом, когда сам вошел в силу, разве я тебе зря перечила, твою волю когда-нибудь сдерживала, — нет ведь?.. Я только дом держала в порядке, за женами наблюдала, их учила почет и привет тебе оказывать, и стоял у нас в доме мир, на зависть соседям. А хозяйство твое разве я худо соблюдала, разве было у нас когда хуже, чем у людей?.. Да ведь такого дома во всем городе поискать другого…

— Да я ведь ничего, — нервно перебирал Суффи завязки своего халата. — Я вас тоже всегда почитал, — только… Только вот не понимаю теперь, к чему речь ваша клонится?..

— А к тому клонится… Отвечай-ка мне теперь прямо, да не виляй хвостом, как виноватая собака, — резко переменила тон улькун-ханым. — Неужели же ты и впрямь на такое страшное, позорное дело решился?

— Это на что?

— А жену свою в русский город перевезти?

— А вы, ханым, откуда это знаете? Я ведь вам до сих пор ни слова не говорил, не говорил никому; Эстер вот и та от меня пока этого не слыхала.

Улькун-ханым вынесла твердо подозрительный взгляд своего собеседника.

— Сны вещие мне Аллах посылает, — и каждую ночь сон такой вижу. И голоса слышу с неба: «Ханым, ханым, блюди, с тебя одной все спросится!..» Суффи, господин мой милостивый, ведь это позор! Это душе вечная погибель, — грех смертельный, и ляжет такой грех не на одного тебя, на всех нас, на весь дом, на все его будущее потомство… Ведь скажут про меня, что я злая, что от моей злобы жену спасать да укрывать приходится… Так уже лучше меня самоё, как собаку паршивую, выгони, на край света сошли, да дом свой не рушь. А уже если жену услать хочешь, так выбери дом хороший, честный, мусульманский, а не в поганый, к гяурке неверной, колдунье проклятой.

Намек на Ольгу Николаевну, однако, не помог старухе, а только испортил дело. Суффи опять нахмурился и оборвал ханым, произнеся коротко и резко:

— Опять старые глупости!

— Чем околдовала она тебя, чем разум твой светлый помутила?.. Пожалей ты нас, уважаемый, добрый таксыр, — пощади! Смотри: — ведь знаешь, сама никому не кланялась, сама горда, а тебе в ноги. Помилуй нас, отмени свое решение!..

— Да полно вам, ханым, — поспешил Суффи предупредить земной поклон. — Послушайте и меня теперь хорошенько. Давно уже я смотрю и все хорошо вижу, да и не я один. С того дня, как Эстер мне сына родила, — великого дня, великой радости, — пошло все. Одной вам не пришелся мой первенец по сердцу. Эстер, его мать, вы возненавидели и других жен против нее настраивали. Заболел Шарипка, вы притворились, что горе будто чувствуете, а сами даже скрыть не могли своей радости. Плохо я понимал это тогда, да теперь, как припоминаю, все мне, будто на ладони, ясно становится. Привез я русскую женщину, добрую, ученого доктора. Не вы ведь, а добрые люди мне посоветовали, — как вы ее встретили?.. Силою, страхом заставил я вас повиноваться, — и Аллах чудо послал, ребенок ожил, выздоровел совсем, — мне на радость, вам, должно быть, на горе, потому, что вы дальше делали? Вы полагали: слеп, мол, Суффи, ничего не видит, — а Суффи видел и наблюдал, да и добрые люди помогли ему. Вы за больную Эстер принялись, вы ее своими снами лживыми в гроб чуть не вогнали… Мулла Наурус дурной человек, хоть и сидит на святом месте, — это враг мой заклятый, — а вы к нему за советом шлялись… Я ведь тоже все знаю… Мне сказано следить за вами, хорошенько приглядывать, — я и следил, и, видите, лучше, чем вы за мною.

— С чертовкою заодно колдовал, — прохрипела Улькун-Курсак.

— Да, с нею. Будь по-вашему. Я и сам подумывал, как бы вас самих подальше отправить, да раздумал. Помня старое, щадил вашу честь, позорить не хотел, терпел да все ждал, что одумаетесь. А насчет великого греха, что я Эстер перевезу к Олге Николавне лечиться, так это не беспокойтесь, — я насчет этого с самим Иссетом Асфанджаровым советовался, — слыхали вы о нем? Примерный мусульманин, закону и веры учитель и наставник. В Стамбуле известен и почтен, в Оренбурге муфтием был выбран, — это не чета нашим муллам, а уже тем более вашему Науруске, скупому обманщику, изуверу… Я ему, не посмотрю на его старость и звание, когда-нибудь все ребра пересчитаю…

— Ох! — чуть не прилегла на землю старуха, с ужасом слушая такие речи.

Она никак не ожидала, что Суффи так расходится, и дорого дала бы, чтобы этот, такой желанный для нее разговор с глазу на глаз, вовсе бы не состоялся, — да теперь было уже поздно. Улькун-Курсак даже сделала попытку подползти поближе к дверям, да Суффи заметил и загородил ей дорогу.

— Нет уже! Говорили вы, — я слушал, теперь ваша очередь… Так знаете ли вы, что мне сказал Иссет Асфанджаров? Он сказать мне, что никакого греха нет лечить жену у русского врача, что сам султан в Стамбуле своих жен у чужих докторов лечит, что даже на разные воды целебные их посылает, — что великий святой пророк никакого запрета на такие дела не накладывал, и в Коране, и в Шариате, и во всех святых книгах ничего про то не обозначено, — а, напротив того, повелено любить друг друга, в бедах помогать, крепко своей веры держаться, но и у неверных перенимать все хорошее и полезное. Правда, в Коране сказано, чтобы просвещать неверных, если нельзя словом, то силою, огнем и мечом, вводить законы истинной веры, — но это тогда, когда есть сила, есть и огонь, и меч в твоих руках, а когда нет, — так, значит, и это бессилие принимать за волю Аллаха и чтить своих государей, свято признавать их власть и им беспрекословно повиноваться, хотя бы падишах был и не нашей, мусульманской веры. У русского царя между подданными больше мусульман, чем у самого султана стамбульского, а всех их любит он одинаково, недостойных карает, а достойных возвеличивает и награждает. Мне вот Олга Николавна нагадала, что я пойду в гору… и пойду. Видишь это? И посмеет кто когда-нибудь говорить про меня такие позорные слова!.. Суффи Казиметов чести своей и души никому ни за какие деньги не продаст… Это все должны знать и знают, и только твой змеиный мозг может такую гадость придумать, только твой лукавый, злобный язык разнести такую подлую весть по базару. Довольно! Знай же теперь и помни мой приказ: сиди смирно, не в свое дело не мешайся, на половину Эстер, да и в эту саклю не показывать носа. Я прощу тебе все зло, которое ты мне сделала, благо дальше уже руки коротки будут, — не достанешь, да держи свой язык на привязи. Я сам не хочу, чтобы о моем доме даже глупые люди говорили что-нибудь дурное, а если заговорят, так я буду знать, что это твое дело, твоего языка работа, и тогда уже — не прогневайся. Последнюю Зюльку-работницу улькун-ханым сделаю, а тебя… тебя… Да провались ты скорее с глаз моих, а то… Уходи скорее… Дай хоть немного моему сердцу улечься.

Суффи большими глотками принялся пить остывший чай, прямо из медного кунгана. Из входных дверей протянулись четыре полные руки, украшенные браслетами, и помогли ошеломленной Улькун-Курсак выползти из сакли.

Старуха тяжело дышала, не могла промолвить ни слова и только показывала на свой полуоткрытый рот да судорожно рвала ворот рубахи.

— Пить просит! — догадалась Хатыча.

— Гляди, помрет, — испугалась Сари-Кошма.

Они, конечно, все слышали и дрожали со страху за свою повелительницу.

Хорошо, казалось, рассчитала улькун-ханым, устроив вернувшемуся Суффи такую торжественно-молчаливую встречу. Думала, — приедет, увидит всех в сборе, тут же при людях и станет говорить о своем решении, не станет же скрываться, да увозить потайно; самолюбие не позволит, да и не зачем: решил так решил, его воля. Он глава семьи, — кто же ему перечить станет, от кого ему скрываться? И предполагала старуха, что все произойдет так: «Ну, — скажет Суффи, — собирайся, Эстер, к переезду, а вы, ханым, помогите ей собрать все, что следует». Она, ханым то есть, сделает вид, что ничего не понимает — «дуры» обе поймут и ударятся в слезы, Эстер заупрямится и скажет: не хочу, мол, да и только. Станет хозяин спрашивать — почему? А та, помня обещание молчать про что старуха говорила, скажет, что, мол, раздумала, да страшно стало, не грех ли, мол, великий будет, что у нее сердце заболело от недоброго предчувствия, что, мол, ей и тут, дома, хорошо, улькун-ханым словно мать родную жалко, и подруг жалко, что ее здесь любят и балуют… Заревет, слезами зальется и станет просить мужа отменить свое решение. Хатыча с Сары-Кошмою тоже заревут, завоют, как собаки зимою, и тоже просить станут не увозить от них милую, добрую Эстер, мальчика им тоже жалко, на весь дом баловень, общая радость, а сама старуха кротко покорится хозяйской воле, сейчас же и сделает вид, что готова даже помогать укладываться, только сама все будет плакать да вздыхать, и исподволь, понемногу начнет увещевать Суффи: ты, мол, господин, твоя воля, только будто нехорошо ты теперь поступаешь… Сердце у Суффи не успеет расходиться, да и причин к тому не будет. Эстер, мол, одна чего-то заупрямилась, не желает, а они все покорны господской воле, не перечат, а ежели воют, так потому, что сердца у них добрые, жалко стало им расставаться с «джюгудкою проклятою»… Что же, за это нельзя сердиться.

Характер Суффи улькун-ханым хорошо знала. Слезами и ласковой покорностью какую хочешь на него узду надевай. Посердится, мол, хозяин, махнет рукой, скажет: «Я так хочу, так и будет! А вы, дуры, одумайтесь!» А все-таки, может быть, и не станет очень торопить переездом… Только бы на время отложить, а там, исподволь, может, и останется все по-старому… Эстер ведь тоже стала власть забирать над мужем, Эстер все время поджигать можно будет, можно даже до того мало-помалу намеками довести, что пырнет она сама ножом новую сестру свою названную, туда ей и дорога. Ни по той, ни по другой дом жалеть не станет. Только бы повременить, только бы выиграть время…

Все хорошо рассчитала Улькун-Курсак, да своего собственного неудержимого нрава не приняла в расчет, характера своего сдержать не смогла, медаль эта проклятая на красной ленте, как на бешеного бугая из-под обуха подействовала, ну и сорвалось с языка смертельно оскорбительное для Суффи слово. Да и как ей было сдержаться? Сколько уж времени носит она под сердцем глухую, затаенную скорбь и злобу. И спит она плохо, и есть ей не хочется… «Улькун-Курсак», а какая там «улькун»? Совсем отощал ее «курсак», извелась вся не хуже жидовки, ну и не стерпела. Прорвала ее разом вздувшаяся волна господского гнева, и все размыло в минуту.

(Окончание следует)